Отделка. Фурнитура. Ремонт. Монтаж. Выбор. Проем
Ранним вечером, на святках, мы сидели за чайным столом в большой голубой гостиной архиерейского дома. Нас было семь человек, восьмой наш хозяин, тогда уже весьма престарелый архиепископ, больной и немощный. Гости были люди просвещенные, и между ними шел интересный разговор о нашей вере и о нашем неверии, о нашем проповедничестве в храмах и о просветительных трудах наших миссий на Востоке. В числе собеседников находился некто флота-капитан Б., очень добрый человек, но большой нападчик на русское духовенство. Он твердил, что наши миссионеры совершенно неспособны к своему делу, и радовался, что правительство разрешило теперь трудиться на пользу слова божия чужеземным евангелическим пасторам. Б. выражал твердую уверенность, что эти проповедники будут у нас иметь огромный успех не среди одних евреев и докажут, как два и два – четыре, неспособность русского духовенства к миссионерской проповеди.
Наш почтенный хозяин в продолжение этого разговора хранил глубокое молчание: он сидел с покрытыми пледом ногами в своем глубоком вольтеровском кресле и, по-видимому, думал о чем-то другом; но когда Б. кончил, старый владыка вздохнул и проговорил:
– Мне кажется, господа, что вы господина капитана напрасно бы стали оспаривать; я думаю, что он прав: чужеземные миссионеры положительно должны иметь у нас большой успех.
– Ваше высокопреосвященство, разумеется, лучше меня знаете все недостатки русской церкви, где, конечно, среди духовенства есть люди и очень умные и очень добрые, – я этого никак не стану оспаривать, но они едва ли понимают Христа. Их положение и прочее… заставляет их толковать всё… слишком узко.
Архиерей посмотрел на него, улыбнулся и ответил:
– Да, господин капитан, скромность моя не оскорбится признать, что я, может быть, не хуже вас знаю все скорби церкви; но справедливость была бы оскорблена, если бы я решился признать вместе с вами, что в России гόспода Христа понимают менее, чем в Тюбингене, Лондоне или Женеве.
– Об этом, владыко, еще можно спорить.
Архиерей снова улыбнулся и сказал:
– А вы, я вижу, охочи спорить. Что с вами делать! От спора мы воздержимся, а беседовать – давайте.
И с этим словом он взял со стола большой, богато украшенный резьбою из слоновой кости, альбом и, раскрыв его, сказал:
– Вот наш господь! Зову вас посмотреть! Здесь я собрал много изображений его лица. Вот он сидит у кладезя с женой самаритянской – работа дивная; художник, надо думать, понимал и лицо и момент.
– Да; мне тоже кажется, владыко, что это сделано с понятием, – отвечал Б.
– Однако нет ли здесь в божественном лице излишней мягкости? не кажется ли вам, что ему уж слишком все равно, сколько эта женщина имела мужей и что нынешний муж – ей не муж?
Все молчали; архиерей это заметил и продолжал:
– Мне кажется, сюда немного строгого внимания было бы чертой нелишнею.
– Вы правы может быть, владыко.
– Распространенная картина; мне доводилось ее часто видеть, по преимуществу у дам. Посмотрим далее. Опять великий мастер. Христа целует здесь Иуда. Как кажется вам здесь господень лик? Какая сдержанность и доброта! Не правда ли? Прекрасное изображение!
– Прекрасный лик!
– Однако не слишком ли много здесь усилия сдерживаться? Смотрите: левая щека, мне кажется, дрожит, и на устах как бы гадливость.
– Конечно, это есть, владыко.
– О да; да ведь Иуда ее уж, разумеется, и стоил; и раб и льстец – он очень мог ее вызвать у всякого… только, впрочем, не у Христа, который ничем не брезговал, а всех жалел. Ну, мы этого пропустим; он нас, кажется, не совсем удовлетворяет, хотя я знаю одного большого сановника, который мне говорил, что он удачнее этого изображения Христа представить себе не может. Вот вновь Христос, и тоже кисть великая писала – Тициан: перед господом стоит коварный фарисей с динарием. Смотрите-ка, какой лукавый старец, но Христос… Христос… Ох, я боюсь! смотрите: нет ли тут презрения на его лице?
– Оно и быть могло, владыко!
– Могло, не спорю: старец гадок; но я, молясь, таким себе не мыслю гόспода и думаю, что это неудобно? Не правда ли?
Мы отвечали согласием, находя, что представлять лицо Христа в таком выражении неудобно, особенно вознося к нему молитвы.
– Совершенно с вами в этом согласен и даже припоминаю себе об этом спор мой некогда с одним дипломатом, которому этот Христос только и нравился; но, впрочем, что же?.. момент дипломатический. Но пойдемте далее: вот тут уже, с этих мест у меня начинаются одинокие изображения господа, без соседей. Вот вам снимок с прекрасной головы скульптора Кауера: хорош, хорош! – ни слова; но мне, воля ваша, эта академическая голова напоминает гораздо менее Христа, чем Платона. Вот он, еще… какой страдалец… какой ужасный вид придал ему Метсу!.. Не понимаю, зачем он его так избил, иссек и искровянил?.. Это, право, ужасно! Опухли веки, кровь и синяки… весь дух, кажется, из него выбит, и на одно страдающее тело уж смотреть даже страшно… Перевернем скорей. Он тут внушает только сострадание, и ничего более. – Вот вам Лафон, может быть и небольшой художник, да на многих нынче хорошо потрафил; он, как видите, понял Христа иначе, чем все предыдущие, и иначе его себе и нам представил: фигура стройная и привлекательная, лик добрый, голубиный взгляд под чистым лбом, и как легко волнуются здесь кудри: тут локоны, тут эти петушки, крутясь, легли на лбу. Красиво, право! а на руке его пылает сердце, обвитое терновою лозою. Это «Sacé coeur», что отцы иезуиты проповедуют; мне кто-то сказывал, что они и вдохновляли сего господина Лафона чертить это изображение; но оно, впрочем, нравится и тем, которые думают, что у них нет ничего общего с отцами иезуитами. Помню, мне как-то раз, в лютый мороз, довелось заехать в Петербурге к одному русскому князю, который показывал мне чудеса своих палат, и вот там, не совсем на месте – в зимнем саду, я увидел впервые этого Христа. Картина в рамочке стояла на столе, перед которым сидела княгиня и мечтала. Прекрасная была обстановка: пальмы, аурумы, бананы, щебечут и порхают птички, и она мечтает. О чем? Она мне сказала: «ищет Христа». Я тогда и всмотрелся в это изображение. Действительно, смотрите, как он эффектно выходит, или, лучше сказать, износится, из этой тьмы; за ним ничего: ни этих пророков, которые докучали всем, бегая в своих лохмотьях и цепляясь даже за царские колесницы, – ничего этого нет, а только тьма… тьма фантазии. Эта дама, – пошли ей бог здоровья, – первая мне и объяснила тайну, как находить Христа, после чего я и не спорю с господином капитаном, что иностранные проповедники у нас не одним жидам его покажут, а всем, кому хочется, чтобы он пришел под пальмы и бананы слушать канареек. Только он ли туда придет? Не пришел бы под его след кто другой к ним? Признаюсь вам, я этому щеголеватому канареечному Христу охотно предпочел бы вот эту жидоватую главу Гверчино, хотя и она говорит мне только о добром и восторженном раввине, которого, по определению господина Ренана, можно было любить и с удовольствием слушать… И вот вам сколько пониманий и представлений о том, кто один всем нам на потребу! Закроем теперь всё это, и обернитесь к углу, к которому стоите спиною: опять лик Христов, и уже на сей раз это именно не лицо, – а лик. Типическое русское изображение господа: взгляд прям и прост, темя возвышенное, чтό, как известно, и по системе Лафатера означает способность возвышенного богопочтения; в лике есть выражение, но нет страстей. Как достигали такой прелести изображения наши старые мастера? – это осталось их тайной, которая и умерла вместе с ними и с их отверженным искусством. Просто – до невозможности желать простейшего в искусстве: черты чуть слегка означены, а впечатление полно; мужиковат он, правда, но при всем том ему подобает поклонение, и как кому угодно, а по-моему, наш простодушный мастер лучше всех понял - кого ему надо было написать. Мужиковат он, повторяю вам, и в зимний сад его не позовут послушать канареек, да чтό беды! – где он каким открылся, там таким и ходит; а к нам зашел он в рабьем зраке и так и ходит, не имея где главы приклонить от Петербурга до Камчатки. Знать ему это нравится принимать с нами поношения от тех, кто пьет кровь его и ее же проливает. И вот, в эту же меру, в какую, по-моему, проще и удачнее наше народное искусство поняло внешние черты Христова изображения, и народный дух наш, может быть, ближе к истине постиг и внутренние черты его характера. Не хотите ли, я вам расскажу некоторый, может быть не лишенный интереса, анекдот на этот случай.
На святках архиерей принимает у себя за чаем семерых гостей. Архиепископ, хозяин дома, стар, болен и немощен. Речь зашла о том, что наши миссионеры неспособны к просветительской деятельности. Архиепископ не согласился, что в России Христа понимают хуже, чем в Европе.
В качестве доказательства архиепископ показал свой альбом с изображениями Христа европейских художников на библейские сюжеты (разговор Христа и самаритянки, поцелуй Иуды, фарисей с динарием). Во всех этих картинах архиепископ обращает внимание на отражённые в лице Христа человеческие слабости: равнодушие, гадливость, презрение.
В лике на иконе нет страстей, но есть выражение. Иисус на иконах прост. Народное искусство наиболее удачно поняло черты Христа, а народный дух – его характер. Об этом архиерей рассказывает правдивую историю.
Глава вторая
Архиепископ вспоминает времена своей молодости, когда он был поставлен епископом в отдалённую сибирскую епархию. Епископ был полон рвения.
Прежде всего, епископ осмотрел храмы и привёл всё в соответствие с правилами. Потом он стал учить безграмотных чтецов, за что его прозвали «лютым», навёл порядок в семинарии.
Глава третья
Епископ остался недоволен миссионерской деятельностью приходского духовенства: обращений было мало, многие происходили только на бумаге.
В городе все говорили по-якутски. Только престарелый иеромонах отец Кириак мог говорить по-инородчески, но он не хотел идти проповедовать к диким. За непослушание он был отлучён от священнодействия, выполнял самую простую службу. Но был доволен, всеми любим, даже язычниками. В прошлые времена он был самым успешным миссионером, но оставил эту деятельность и никому не объяснял, почему, твердя, что это дело страшное.
Епископ позвал к себе Кириака, чтобы поговорить с ним сурово и выяснить причину непослушания. Но отец Кириак оказался маленьким, тихим. Он рассказал свою биографию. Отец его был попом и рано овдовел. После смерти отца юношу забрали в солдаты. Он случайно убил беглого и стал непригоден к службе из-за чувства вины. Так Кириак стал монахом.
Кириак рассказал о двух чудесных «заступлениях», случившихся с ним в детстве. Бог избавил его от наказания розгами за обман и от наводящих ужас экзаменов, да ещё и с вразумлением.
Глава четвёртая
Кириак был прекрасным толковым учителем и быстро открыл владыке тайны бедного немногословного языка, на который невозможно перевести библейские образы. Постигнув дух языка, епископ постиг, как он думал, дух бедного народа. Между Кириаком и епископом установились приятные, лёгкие, шутливые отношения, так что за учение епископ понёс традиционные горшок каши, серебряный рубль и чёрного сукна на рясу.
Глава пятая
Кириак сказал, что крестить язычников скорохватом, не научив, он не хочет, веру можно вызвать сердцем, а не разумом. Епископ узнал, что Кириак придерживается в жизни «главного катехизиса»: делать то, что можно сделать во славу Христа.
Кириак открыл, что инородцы до сих пор приходят к нему, чтобы он «разобрал по-христосикову» их споры, а также приходят больные за молитвой, причём многих присылают шаманы. Они помнят, как Кириак носил им в отрог «калачики» и «словцом утешал». По словам Кириака, дикари «сами не чуют, как края ризы его касаются».
В это время епископ получил извещение, что в Сибири «увеличивается число буддийских капищ и удваиваются штаты лам». Миссионеры пешком возвращались в монастыри, потому что ламы запретили давать им лошадей, оленей и собак. Они рассказали, что по степям люди боятся лам, которые богаты и дают чиновникам взятки. При этом народ нищает, потому что ламы берут с него штрафы.
Вскоре в соседней епархии объявился зырянин поп Пётр, которому удавалось окрестить множество дикарей. Кириак скорбел об этом, утверждал, что Пётр Христа кровью затопит.
Епископ не послушал Кириака и «одолжил» в соседней епархии зырянина. Через три недели Пётр использовал для крещения уже целую коробку крестов. Епископ был этому рад, а Кириак скорбел.
В сердце владыки закрались сомнения: как зырянин добивается такого результата. Епископ решил посетить отдалённые места своей паствы. В товарищи себе он выбрал опытного Кириака.
Глава шестая
Первый день товарищи катили на доброй тройке. Кириак рассказывал инородческие религиозные предания, рассуждал о том, что при обращении дикарей нужно как можно меньше «обрядничать», а показывать пример праведной жизнью и не торопиться.
После ночёвки в юрте поехали на оленях, которые бежали нетвёрдо и неровно, с "задышкой". Это двухдневное путешествие было невесёлым, так что товарищи ни о чём не беседовали. К вечеру второго дня пересели на собак. Их запрягали по 15 в одни сани. Каждый ехал с проводником. Кириак хотел посадить владыку с более надёжным, но владыка сел с другим.
Поклажу разделили. Владыка взял узелок с бельём и книгами, а Кириак – мирницу, дароносицу и походную провизию.
Ехали быстро, но было неудобно. Владыка узнал, что его проводник крещён зырянином. Вечером путники поменялись проводниками, потому что тот, кого сразу посоветовал Кириак, вёз ровнее. Владыка, которого туземец называл бачка (батюшка) узнал, что этот проводник не крещён, потому счастлив. Проводник объяснил, что в крещении для него большое зло: его будут бить зайсан, шаман, лама, который ещё и сгонит олешков. У проводника уже так разорили дядю и брата, который крещён два раза, потому что крестится за других родственников, чтобы спасти их от разорения.
Крещёный брат теперь пропащий, потому что ему никто не верит: он украдёт - его поп простит. А нужно принести украденное, чтобы и человек простил, и бог.
О боге проводник знал, что он ходил по воде, топил свиней в море, был жалостлив: исцелил слепого и «рыбка народца кормил». Ничего другого из рассказанного епископом дикарь не понял.
Глава седьмая
Епископ проснулся от воя метели, веки его смёрзлись, и проводник протёр их оленьим рукавом, предварительно на них плюнув. Они попали в снежную бурю. Вокруг была мгла, льдистая пыль. Оказалось, что другие сани потерялись. Дикарь велел «бачке» ложиться в снег, чтобы его замело и он не околел. Проводник лёг рядом и накрыл их оленьей шкурой. Дикарь был очень вонюч. Он вскоре уснул, а епископ не мог уснуть от храпа проводника. Так он промучился несколько часов, одолеваемый голодом и жаждой, пока не потерял сознание.
Глава восьмая
Епископ очнулся на дне глубокой ямы и подумал, что проводник его бросил. Проводник объяснил, что принёс жертву шайтану за то, что тот его не заморозил. Он убил собаку, которая «скоро бы дохнуть стала», чтобы шайтан её «лопал», а вскоре и другую. Открылась страшная правда: собак нечем кормить. Когда пала третья собака, дикарь отпустил остальных в лес, чтобы они изловили себе зверька. Он признался, что собаки не вернутся и одичают.
После этого дикарь и сам куда-то ушёл, а епископ по заводу часов обнаружил, что не ел уже третьи сутки.
Глава девятая
Дикарь вернулся и провёл ночь, сидя на санях с епископом с выражением тупой и спокойной покорности в глазах. На рассвете дикарь долго оглядывал деревья, а потом вернулся за лыжами и объяснил, что убежит «на правую руку», чтобы принести «бачке» «лопать», потому что заметил на дереве ветку, указывающую на чум. Епископ не поверил дикарю, но решил, что лучше хоть дикарю убежать и спастись.
Глава десятая
Томимый голодом, епископ молился о прощении для обманувшего его дикаря. Боясь волков, он взобрался на дерево и переночевал там, а ночью звери съели труп павшей собаки возле саней. На следующий день бедняга так изнемог, что не мог даже молиться. На закате он увидел приближающееся фантастическое существо: крылатую гигантскую фигуру в серебряном хитоне с усыпанным бриллиантами убором на голове, похожим на митру. В первый момент епископ подумал, что умер видит небожителя и, а потом понял, что это дикарь. Он принёс вторые лыжи и сырую медвежью лапу.
Глава одиннадцатая
Епископ понял, что серебряная диадема – это замёрзшие волосы дикаря, который оставил шапку в пустой юрте как залог за отрезанную лапу медведя, потому что владыка не дал ему денег. Дикарь тут же уснул, а епископ поел сырого мяса и стал рассуждать о том, почему Господь заключил высокий дух в неуклюжем теле и поместил в пустыне.
Северное сияние представило дикаря могучим сказочным богатырём, который теперь казался епископу прекрасным. Епископ понял, что не сможет обижать этого человека, живущего по сердцу, не сможет разбить его религию. Владыка спал с дикарём, как с ангелом, покрыв его голову своею полою и благословив его.
Глава двенадцатая
Проснувшись, путники поехали в юрту платить долг. Хозяин юрты выручил Кириака, которого бросил крещёный проводник. Кириак весь обмёрз, у него была гангрена. Кириак был рад, что владыка получил опыт, и просил об исповеди. Оказалось, что проводник съел святые дары, надеясь на прощение попа. Монах просил о прощении для дикаря. Перед смертью Кириак молился обо всех, как бы держась за Христову ризу.
Глава тринадцатая
Кириак был похоронен на берегу замёрзшего ручья. Епископ наконец узнал, почему зырянин был так успешен: он угощал всех водкой. Епископ не захотел с ним видеться, а вернулся в монастырь, умудрённый опытом. Он отозвал из степей зырянина, наградил его и оставил при соборе. А миссионерам поклонился в ноги и попросил у них прощения.
В этом произведении описана подлинная история из жизни и работы архиепископа Иркутского, а затем и Ярославского, Нила, рассказанная прозаиком публицистом Николаем Семеновичем Лесковым.
Нил, только, что назначенный епископ, отправляется в поездку по далекой епархии Сибирского края. Там он познакомился с жизнью и бытом жителей окраины страны. Инородцы много работают, их жизнь тяжела и проходит в постоянных трудах и заботах. Некоторые из них приняли обряд крещения. Как – то раз в густом зимнем лесу со священником произошел несчастный случай, и он бы там погиб, не окажись там местного жителя. Абориген спас епископа, поступил по христиански, хотя он не был крещен, тем не менее, не оставил человека в опасности. Священник лишний раз убеждается, что люди, независимо от вероисповедания, умеют совершать человечные поступки, что Господь в душе каждого из нас, независимо от веры.
Главным героем этого рассказа является архиепископ Нил, благодаря его воспоминаниям, собранным в целое произведение знаменитым русским писателем Лесковым, мы познакомились с этим прекрасным повествованием. Особый язык автора делает эту повесть еще более интересной для читателя. Все произведения Лескова, читаются на одном дыхании, они пропитаны душевной теплотой самого автора.
Из этой повести можно сделать вывод, что главное в жизни – это оставаться настоящим человеком, поступать по совести и уважать вероисповедание каждого гражданина. Религии могут быть разными, но в каждой из них можно увидеть истинное предназначение каждого из нас. Мы должны быть терпимее и внимательнее к своему ближнему.
Картинка или рисунок На краю света
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Шолохов Чужая кровь
Произведение описывает историю о том, как пожилая пара выхаживала тяжелораненого солдата. В это время они сильно к нему привязываются на фоне недавней потери собственного сына.
- Краткое содержание Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке Жуковского
В зелёном саду у Демьяна Даниловича росла прекрасная яблоня. И вдруг в одно прекрасное время он стал замечать, что яблок на дереве стало гораздо меньше. Позвал он своих сыновей, и приказал им по очереди сад охранять
- Краткое содержание Чехов Дуэль
Рассказ об отношениях молодого человека Ивана Лаевского и замужней даму Надежды Федоровны. Некоторое время тому назад, они бежали на Кавказ, оставив мужа Надежды Федоровны в Петербурге
- Краткое содержание Домашнее сочинение Алексина
В одной обычной семье жил мальчик Дима, который очень любил читать. Он прочитал все доступные ему книги, предназначенные для детей его возраста. Мама волновалась, что он обратил внимание уже на книжный шкаф отца.
- Краткое содержание Зюскинд Парфюмер
События развиваются в средневековой Франции. Торговка рыбой рожает ребёнка и оставляет в рыбной требухе умирать. Но ребёнок выжил и плачем, привлёк полицию, девушку арестовывают и позже казнят.
Николай Семёнович Лесков
НА КРАЮ СВЕТА
Глава первая
Ранним вечером, на святках, мы сидели за чайным столом в большой голубой гостиной архиерейского дома. Нас было семь человек, восьмой наш хозяин, тогда уже весьма престарелый архиепископ, больной и немощный. Гости были люди просвещенные, и между ними шел интересный разговор о нашей вере и о нашем неверии, о нашем проповедничестве в храмах и о просветительных трудах наших миссий на Востоке. В числе собеседников находился некто флота-капитан Б., очень добрый человек, но большой нападчик на русское духовенство. Он твердил, что наши миссионеры совершенно неспособны к своему делу, и радовался, что правительство разрешило теперь трудиться на пользу слова божия чужеземным евангелическим пасторам. Б. выражал твердую уверенность, что эти проповедники будут у нас иметь огромный успех не среди одних евреев и докажут, как два и два – четыре, неспособность русского духовенства к миссионерской проповеди.
Наш почтенный хозяин в продолжение этого разговора хранил глубокое молчание: он сидел с покрытыми пледом ногами в своем глубоком вольтеровском кресле и, по-видимому, думал о чем-то другом; но когда Б. кончил, старый владыка вздохнул и проговорил:
– Мне кажется, господа, что вы господина капитана напрасно бы стали оспаривать; я думаю, что он прав: чужеземные миссионеры положительно должны иметь у нас большой успех.
– Ваше высокопреосвященство, разумеется, лучше меня знаете все недостатки русской церкви, где, конечно, среди духовенства есть люди и очень умные и очень добрые, – я этого никак не стану оспаривать, но они едва ли понимают Христа. Их положение и прочее… заставляет их толковать все… слишком узко.
Архиерей посмотрел на него, улыбнулся и ответил:
– Да, господин капитан, скромность моя не оскорбится признать, что я, может быть, не хуже вас знаю все скорби церкви; но справедливость была бы оскорблена, если бы я решился признать вместе с вами, что в России господа Христа понимают менее, чем в Тюбингене, Лондоне или Женеве.
– Об этом, владыко, еще можно спорить.
Архиерей снова улыбнулся и сказал:
– А вы, я вижу, охочи спорить. Что с вами делать! От спора мы воздержимся, а беседовать – давайте.
И с этим словом он взял со стола большой, богато украшенный резьбою из слоновой кости, альбом и, раскрыв его, сказал:
– Вот наш господь! Зову вас посмотреть! Здесь я собрал много изображений его лица. Вот он сидит у кладезя с женой самаритянской – работа дивная; художник, надо думать, понимал и лицо и момент.
– Да; мне тоже кажется, владыко, что это сделано с понятием, – отвечал Б.
– Однако нет ли здесь в божественном лице излишней мягкости? не кажется ли вам, что ему уж слишком все равно, сколько эта женщина имела мужей и что нынешний муж – ей не муж?
Все молчали; архиерей это заметил и продолжал:
– Мне кажется, сюда немного строгого внимания было бы чертой нелишнею.
– Вы правы может быть, владыко.
– Распространенная картина; мне доводилось ее часто видеть, по преимуществу у дам. Посмотрим далее. Опять великий мастер. Христа целует здесь Иуда. Как кажется вам здесь господень лик? Какая сдержанность и доброта! Не правда ли? Прекрасное изображение!
– Прекрасный лик!
– Однако не слишком ли много здесь усилия сдерживаться? Смотрите: левая щека, мне кажется, дрожит, и на устах как бы гадливость.
– Конечно, это есть, владыко.
– О да; да ведь Иуда ее уж, разумеется, и стоил; и раб и льстец – он очень мог ее вызвать у всякого… только, впрочем, не у Христа, который ничем не брезговал, а всех жалел. Ну, мы этого пропустим; он нас, кажется, не совсем удовлетворяет, хотя я знаю одного большого сановника, который мне говорил, что он удачнее этого изображения Христа представить себе не может. Вот вновь Христос, и тоже кисть великая писала – Тициан: перед господом стоит коварный фарисей с динарием. Смотрите-ка, какой лукавый старец, но Христос… Христос… Ох, я боюсь! смотрите: нет ли тут презрения на его лице?
– Оно и быть могло, владыко!
– Могло, не спорю: старец гадок; но я, молясь, таким себе не мыслю господа и думаю, что это неудобно? Не правда ли?
Мы отвечали согласием, находя, что представлять лицо Христа в таком выражении неудобно, особенно вознося к нему молитвы.
– Совершенно с вами в этом согласен и даже припоминаю себе об этом спор мой некогда с одним дипломатом, которому этот Христос только и нравился; но, впрочем, что же?.. момент дипломатический. Но пойдемте далее: вот тут уже, с этих мест у меня начинаются одинокие изображения господа, без соседей. Вот вам снимок с прекрасной головы скульптора Кауера: хорош, хорош! – ни слова; но мне, воля ваша, эта академическая голова напоминает гораздо менее Христа, чем Платона. Вот он, еще… какой страдалец… какой ужасный вид придал ему Метсу!.. Не понимаю, зачем он его так избил, иссек и искровянил?.. Это, право, ужасно! Опухли веки, кровь и синяки… весь дух, кажется, из него выбит, и на одно страдающее тело уж смотреть даже страшно… Перевернем скорей. Он тут внушает только сострадание, и ничего более. – Вот вам Лафон, может быть и небольшой художник, да на многих нынче хорошо потрафил; он, как видите, понял Христа иначе, чем все предыдущие, и иначе его себе и нам представил: фигура стройная и привлекательная, лик добрый, голубиный взгляд под чистым лбом, и как легко волнуются здесь кудри: тут локоны, тут эти петушки, крутясь, легли на лбу. Красиво, право! а на руке его пылает сердце, обвитое терновою лозою. Это «Sacre coeur», что отцы иезуиты проповедуют; мне кто-то сказывал, что они и вдохновляли сего господина Лафона чертить это изображение; но оно, впрочем, нравится и тем, которые думают, что у них нет ничего общего с отцами иезуитами. Помню, мне как-то раз, в лютый мороз, довелось заехать в Петербурге к одному русскому князю, который показывал мне чудеса своих палат, и вот там, не совсем на месте – в зимнем саду, я увидел впервые этого Христа. Картина в рамочке стояла на столе, перед которым сидела княгиня и мечтала. Прекрасная была обстановка: пальмы, аурумы, бананы, щебечут и порхают птички, и она мечтает. О чем? Она мне сказала: «ищет Христа». Я тогда и всмотрелся в это изображение. Действительно, смотрите, как он эффектно выходит, или, лучше сказать, износится, из этой тьмы; за ним ничего: ни этих пророков, которые докучали всем, бегая в своих лохмотьях и цепляясь даже за царские колесницы, – ничего этого нет, а только тьма… тьма фантазии. Эта дама, – пошли ей бог здоровья, – первая мне и объяснила тайну, как находить Христа, после чего я и не спорю с господином капитаном, что иностранные проповедники у нас не одним жидам его покажут, а всем, кому хочется, чтобы он пришел под пальмы и бананы слушать канареек. Только он ли туда придет? Не пришел бы под его след кто другой к ним? Признаюсь вам, я этому щеголеватому канареечному Христу охотно предпочел бы вот эту жидоватую главу Гверчино, хотя и она говорит мне только о добром и восторженном раввине, которого, по определению господина Ренана, можно было любить и с удовольствием слушать… И вот вам сколько пониманий и представлений о том, кто один всем нам на потребу! Закроем теперь все это, и обернитесь к углу, к которому стоите спиною: опять лик Христов, и уже на сей раз это именно не лицо, – а лик. Типическое русское изображение господа: взгляд прям и прост, темя возвышенное, что, как известно, и по системе Лафатера означает способность возвышенного богопочтения; в лике есть выражение, но нет страстей. Как достигали такой прелести изображения наши старые мастера? – это осталось их тайной, которая и умерла вместе с ними и с их отверженным искусством. Просто – до невозможности желать простейшего в искусстве: черты чуть слегка означены, а впечатление полно; мужиковат он, правда, но при всем том ему подобает поклонение, и как кому угодно, а по-моему, наш простодушный мастер лучше всех понял – кого ему надо было написать. Мужиковат он, повторяю вам, и в зимний сад его не позовут послушать канареек, да что беды! – где он каким открылся, там таким и ходит; а к нам зашел он в рабьем зраке и так и ходит, не имея где главы приклонить от Петербурга до Камчатки. Знать ему это нравится принимать с нами поношения от тех, кто пьет кровь его и ее же проливает. И вот, в эту же меру, в какую, по-моему, проще и удачнее наше народное искусство поняло внешние черты Христова изображения, и народный дух наш, может быть, ближе к истине постиг и внутренние черты его характера. Не хотите ли, я вам расскажу некоторый, может быть не лишенный интереса, анекдот на этот случай.
Рассказе Н. С. Лескова «На краю света» - страница №1/1
Исследуя лесковскую концепцию праведничества, Хализев и Майорова отмечают, что для Лескова опорное миросозерцательное начало – это идея деятельного и самоотверженного добра. По их мнению, главная черта лесковских героев – постоянная готовность «прийти на помощь к другому человеку – соотносилась автором и самими героями с с евангелистской проповедью любви и добрых дел».. Истинная вера мыслится Лесковым как последовательно этическая житейская ориентация: простолюдин, «худ он или хорош, но живет до сих пор с убеждением в необходимости добрых дел для спасения…». По мнению писателя «жизнь состоит борьбе добра со злом, и проклятие лежит всякой неподвижностью.».
Эта мысль лежит в основе рассказа Н.С.Лескова «На краю света». Впервые под названием «На краю света» рассказ был опубликован в еженедельнике «Гражданин» в 1875 году. Автор использовал в рассказе подлинные факты из жизни архиепископа ярославского, высокопросвещенного Нила.
Критики упрекали Лескова в том, что «описанный архиерей и миссионеры не спешили крестить бродячих дикарей, которые нимало не усвоили истин христианской веры, и принимали крещение или страха ради, или из материальной выгоды». На это замечание критиков Лесков отвечал: «я не вижу никакой необходимости оправдываться в том, что я написал, хотя бы и для оправдания моего мне, может быть, стоило бы отослать этих критиков к сочинителям блаженного Августина. Там они могут найти у этого великого христианского философа готовые ответы на укоризны, делаемые ими мне за моих «тенденциозно вымышленных героев. Но дело-то в том, что … и нет никакой тенденции кроме очень малого вымысла, а почти все – настоящее происшествие …».
Л.Н.Толстой сказал о рассказе «На краю света»: «Очень хорошо противопоставлены простая, искренняя вера и поступки согласного с нею – у тунгуса и искусственные у архиерея.». Нельзя согласиться с этим высказыванием Л.Н.Толстого, так как у архиерея вера и поступки неформальные, он, как и тунгус способен к сопереживанию, он отзывчив к чужому горю, вера живет в его душе. Архиерей возмущен «правительственным самодовольным невежеством, терпевшим веру только как католическое средство», он негодует по поводу того, что миссионеры обращают «инородцев» в христианство при помощи водки и запугиваний. Недаром устами владыки высказывается самая сокровенная мысль автора о православии, о том, что люди других религиозных конфессий могут быть обращены в православие при наличии у них нравственного сознания, выработанного в рамках данного вероисповедования.
Повествование рассказа идет от лица рассказчика. Опять, как и в других произведениях, собираются собеседники и ведут разговор о вере и неверии. «Нас было семь человек, восьмой наш хозяин, тогда уже весьма престарелый архиепископ, больной и немощный. Гости были люди просвещенные, и между ними шел интересный разговор о нашей вере и о нашем неверии, о нашем проповедничестве в храмах и о просветительских трудах наших миссий на востоке.».
Один из собеседников (некто флота - капитан Б.) утверждал, что «наши миссионеры совершенно неспособны к своему делу» и радовался, что «правительство разрешило теперь трудиться на пользу слова божия чужеземным евангельским пасторам.».
Но архиерей не согласился с ним и говорит, что «я, может быть, не хуже вас скорби церкви знаю, но справедливость была бы оскорблена, если бы я решился признать вместе с вами, что в России господа Христа понимают менее, чем в Лондоне или Женеве.». Уже в этих словах владыки слышится голос Лескова в защиту русского понимания веры. В рассказе «На краю света», как ни в каком другом произведении, четко просвечивается особое, своеобразное понимание христианства Лесковым. Так, при сопоставлении икон у различных народов архиерей приходит к выводу, что наши русские иконописцы изображают Христа совсем по-иному.
« – Вот наш господь! Зову вас посмотреть! Здесь я собрал много изображений его лица. Вот он сидит у кладезя с женой самаритянской – работа дивная; … но нет ли здесь в божественном лице излишней мягкости? Мне кажется, сюда немного строгого внимания было бы чертой нелишнею… Посмотрим далее. Опять великий мастер. Христа целует здесь иуда… Какая сдержанность и доброта! Однако не слишком ли много здесь усилия сдерживать себя. … Вот вновь Христос, и тоже кисть великая писала – Тициан: перед господом стоит кровавый фарисей с динарием. Смотрите-ка, какой лукавый старец, но Христос… Христос. Ох, я боюсь! Смотрите: нет ли тут презрения в его лице?... Я молясь себе таким не мыслю бога... Но пойдемте далее: вот вам снимок с прекрасной головы скульптора Кощера: … но эта академическая голова напоминает гораздо менее Христа, чем Пиатопа. Вот он… страдалец… какой ужасный вид придал ему Леесту! Не понимаю, зачем он его так избил, иссек и искровавил?.. на одно страдающее тело уж смотреть даже страшно… Вот Лафон, он понял Христа иначе: фигура стройная и привлекательная, лик добрый, голубиный взгляд под чистым лбом… Тут лишь тьма фантазии!».
Рассматривая изображения Христа различными мастерами, архиерей говорит, что здесь изображено «лицо Христа.». Когда же доходит очередь до русских православных икон, здесь уже употребляется слово «лик». «Опять лик Христов, и уже на сей раз это именно не лицо, а» лик. Типическое русское изображение господа: взгляд прям и прост, темя возвышенное, что, как известно, и по системе Лафатера означает способность возвышенного богопочтения; в лике есть выражение, но нет страстей… Просто - до невозможности желать простейшего в искусстве: черты чуть слегка означены, а впечатление полно…». По мысли Лескова, образ Христа должен внушать состояние покоя.
Здесь же звучит прославление таланта русских мастеров – изографов. «Как достигали такой прелести изображения наши старые мастера? – это осталось их тайной, которая и умерла вместе с ними и с их отверженным искусством,» и гордость за великое русское искусство, которое «удачнее поняло дух наш, который» ближе к истине постиг и внутренние черты его характера.».
Таким образом, уже в начале повествования мы видим не просто Христа, а Христа русского, свойственного духу нашего народа.
В 1875 году, накануне создания рассказа «На краю света», Лесков признавался, что его «подергивает теперь написать русского еретика – умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей…»
О таком своего рода еретике рассказывает владыко своим собеседникам. Таков отец Кириак, который «…и братией, и мирянами, и даже язычниками любим был.». С образом отца Кириака связана мысль автора о том, который должен у каждого быть «за пазухой». Так, в рассказе описаны два случая из жизни отца Кириака, в которых и раскрывается эта мысль.
Первый раз Кириак получил чудесное заступление еще в третьем классе, когда он с друзьями шел гулять в поле без разрешения. «А к вечеру на меня страх и напал, - вспоминает отец Кириак, - что мне будет, как домой вернемся? – запорет смотритель. Прихожу и гляжу – уже и розги в лохани стоят; я скорей драпа, да в баню, спрятался под полок, да и ну молиться: «Господи! хоть нельзя, чтобы меня пороть, но сделай, чтобы не пороли! И так усердно об этом в жару веры молился, что даже запотел и обессилел; но тут вдруг на меня чудной прохладой тихой повеяло, и у сердца как голубок тепленький зашевелился, и стал я верить в невозможность спасения как в возможное, и покой ощутил и такую отвагу, что вот не боюсь ничего, да и кончено! И взял да и спать лег: а просыпаюсь, слышу, товарищи – ребятишки весело кричат: «Кирюшка! Кирюшка! Где ты? Вылезай скорей, - тебя пороть не будут, ревизор приехал, и нас гулять отпустил.».
Вот такой русский бог, который творит себе обитель «за подушкой», и близок, по мнению Лескова, любому.
Другое чудо случилось с Кириаком, когда он в семинарию из училища переводился.
«Горе было нам с отцом ужасное: … я раз заснул и, через речку вброд переезжая, все книжки свои потерял. Сам горько плачучи, отец прежестоко меня за это меня на постоялом дворе выпорол; а все-таки, пока мы до Сибири доехали, я все позабыл и начинаю опять по-ребячьи молиться: «Господи, помоги! Сделай, чтобы меня без экзаменов приняли. Нет, как его ни просил, посмотрели мое свидетельство, и велели на экзамен идти. Сижу, смотрю в книгу и начинаю в уме перехоряться с господом: «Ну что же? думаю, ведь уж как я тебя просил, а ты вод ничего и не сделал!» И с этим встал, чтобы пойти воды напиться, а меня как что-то по самой середине камеры хлоп по затылку и на пол бросило… Я подумал: «Это верно за наказание! Помочь-то бог мне ничего не помог, а вот еще и ударил.» Ан смотрю нет. Это тот больной мальчик через меня прыгнуть вздумал, да не осилил, и сам упал на меня. А другие мне говорят: «Гляди-ка, чужак, у тебя рука-то мотается.» Попробовал, а рука сломана. Повели меня в больницу и положили, отец туда пришел и говорит: «Не тужи, Кирюха, зато теперь без экзамена приняли.» Тут я и понял, как бог-то все устроил, и плакать стал… А экзамен-то легкий – прелегкий был, так что я его шутя бы и выдержал. Значит не знал я, дурачок, чего просил, но и то исполнено, да еще с вразумлением.».
Здесь же раскрывается идея о том, что вера должна жить внутри каждого и каждый должен жить по евангельским заповедям.
«Во Христа-то мы крестимся, да во Христа не облекаемся. Тщетно это так крестить. Жив господь и жива душа твоя, владыко, - вспомни, разве не писано: будут крещеные, которые услышат «не вси вас», и некрещеные, которые от дел совести оправдятся и внидут, яко хранившие правду и истину.».
В рассказе «На краю света» изображенный Лесковым архиерей –рассказчик рассуждает «о святой скромности православия», «об особом русском боге», который «попросту всюду ходит», об образе Христа в мировом искусстве и в русской народной иконописи.
Архиерей – рассказчик возмущен «правительственным самодовольным невежеством, терпевшем веру только как политическое средство», и негодует по поводу того, что миссионеры обращают «инородцев» в христианство при помощи водки и запугиваний, «да и то ясно было, что добрая доля этих обращений значилась только на бумаге. На самом же деле, одни из крещеных снова возвращаются в свою прежнюю веру – ламскую или шаманскую, а другие молились и Христу и Будде, и войлочным сумочкам с шаманскими ангелами…», а власть ведет двойную игру, поддерживая и русское духовенство и местных шаманов. В рассказе архиерея возникают образы русских церковнослужителей – «косые, хромые, гугнявые, юродивые и даже … какие-то одержимые» дьячки, ловкие пройдохи – миссионеры, протоиерей, вообразивший с перепою, что в него въехал воз сена, и исцеленный только находчивой шаманкой, - наконец, вожди православия, обер-прокуроры синода – властные администраторы, и иногда откровенные атеисты.
Особенно интересен рассказ не подробностями церковного быта и миссионерской практики, а сопоставлением архиерея, наиболее честного, в понимании Лескова, церковника, с язычником – якутом.
Отец Кириак хорошо знал обычаи язычников, понимал их речь, но крестить иноверцев отказывался, так как понял, что прежде нужно учить христову учению, а потом только крестить. «Душу за моего Христа положить рад, а крестить там (то есть в пустынях) не стану.».
Чтобы лично проверить своих подначальных миссионеров, рассказчик совершает в сопровождении проводника – туземца объезд епархии. В путь он отправляется по местному способу – на собаках. Глядя на «дикаря» архиерей размышляет: «вот он тебе тычет оростелем в снег да помахивает, рожа обмылком – ничего не выражает, в гляделках, которые стыдно глазами назвать, - ни в одном ни искры душевного света; самые звуки слов, выходящие из его гортани, какие-то мертвые: в горе ли, в радости ли - все одно произношение, вялое и бесстрастное – половину слова где – то в глотке выговорит, половину в зубах сожмет. Где ему с этими средствами искать отвлеченных истин, и что ему в них? Они ему бремя: ему надо вымирать со всем родом своим, как вымерли ацтеки, вымирают индейцы… Ужасный закон!». Далее следует занимательная беседа путников, во время которой рассказчик грозит насильно окрестить проводника, а тот высказывает свое недоверие к «крещеным»: «Нельзя, бачка, крещеному верить, никто не верит… крещеный сворует, попу скажет, а поп его, бачка, простит; он и неверный, бачка, через это у людей станет.». Естественно, что образованный архиерей не ждет от «язычника» ничего хорошего. И когда во время пурги путники сбились с дороги, архиереем овладел животный страх, он подозревает, что дикарь его бросит, а тот, рискуя собственной жизнью, спасает товарища по несчастью…
«Я не верил ни своим глазам, ни своему слуху: удивительный дух этот был, конечно, мой дикарь:
А где же твой треух?
Кинул.
Для чего?
А что ты мне денег не дал.
Ну, - говорю, я тебе точно забыл денег дать, - это я дурно сделал, но какой же жестокий этот хозяин, который тебе не поверил и в такую стыдь с тебя шапку снял.
С меня шапки никто не снимал.
А как же было?
Я сам кинул.
Я медведь рубил, и лапу взял, и назад бежал, а ему шапку кидал.
Зачем?
Чтобы он дурно, бачка, не думал.
Да ведь тебя этот хозяин не знает.
Это, бачка, не знает, а другой знает.
Который другой?
А тот хозяин, который сверху смотрит.
Гм! Который сверху смотрит?..
Да, бачка, как же, ведь он, бачка, все видит.
Видит, братец, видит.
Как же, бачка. Он, бачка, не любят, кто худо сделал.».
Отец Кириак выступает против многочисленного обращения иноверцев в христианскую веру. Владыко сам позже убеждается, что от такого крещения проку никакого. Так он узнает, что один и тот же человек может несколько раз креститься.
« - Разве у тебя брат есть крещеный?
Как же, бачка, есть брат, бачка, есть.
И он крещеный?
Как же, бачка, крещеный, два раза крещеный.
Что такое? Два раза крещеный? Разве два раза крестят?
Как же, бачка, крестят.
Врешь!
Потом владыко узнает, как крестил иноверцев его миссионер Зырянин Петр. «Тут же узнал от дикарей гнусную новость, что мой успешный Зырянин крестил … стыдно сказать – с угощением, попросту – с водочкой.».
Проникновенны слова Кириака о «Человеке без билета».. В его словах опять утверждается мысль Лескова о том, что не главное быть крещеным, а главное быть христианином по духу, что сам бог должен быт в душе, сердце каждого человека. И Кириак в своем рассказе о дикарях приводит примеры тому, что крещеные бывает, хуже дикарей понимают веру Христа. «…когда мне что нужно сделать, себя сейчас в уме спрашиваю: можно ли это сделать во славу Христову?.. Водкой во славу Христову упиваться нельзя, драться и красть во славу Христову нельзя, человека без помощи бросить нельзя… И дикари это понимают и хвалят: «Хорош ваш Христосик – праведный» – по-ихнему это так выходит… как придут новокрещенцы в город и видят все, что тут крещеные делают, и спрашивают: можно ли то во славу Христову делать? Что им отвечать, владыко? Христиане это живут или нехристи? Сказать «нехристи» – стыдно, назвать христианами – греха страшно.».
Умирая, отец Кариах не перестает думать о других людях.
« – О доброта… о простота… о любовь! О радость моя!.. Иисус!.. Вот… риза твоя уже в руках моих… сокруши стегно мое… но я не отпущу тебя… доколе не благословишь со мною всех…».
Таким образом, в рассказе «На краю света» устами отца Кириака, архиерея и поступками иноверцев выражается самая сокровенная мысль автора о православии. По его убеждению, православие – это святая скромность, смирение и главное живучесть веры, но не где-то в абстрактном мире, а у каждого человека «за пазушкой».
В данном рассказе мы видим праведников, которые за всех людей переживают, страдают и понимают, что главное любить других, делать добро для других, и иметь веру в душе своей.